Василиса выслушала эту речь ничем своих соображений не выдавая. Отщипнула с золотого блюда ягоду только-только  вызревшего винограда, в рот положила, поглядела молча. Ты смотри, узник-то не только рычать умеет, но и похвалы медовые расточать. Вот только похвалы эти ей были не надобны, и не потому, что с ними, в отличии от медка взаправдашнего, яств лакомых в печи не спечь. Медок, само собой, стоил дорого, а за речи вшегорца она бы и медяка не дала. Однако важнее было то, что одобрения его она не искала, не ему ее дела судить. Царевна поступила осмотрительно по своему разумению и руководствовалась дальновидностью, да только признательности неприятеля не ждала и не очень-то на веру ее приняла. Но так или этак, а волк все равно остался в долгу. И долг этот взыскать она собиралась всенепременно.
— Не будем рассуждать о достоинстве, не в нашем бытии такие речи вести. Сородичи твои, надо думать, нарекли бы мое решение глупостью — не припоминаю я, чтобы вы своих врагов жалели. А мы, надо полагать, враги.
Справедливости ради, синеморцы тоже особым добронравием не славились и уж в милосердии к врагам их никак заподозрить нельзя было. То была одна из причин, отчего вести о недобрых событиях Василиса дальше своих хором не пускала. Выйдет все наружу — захотят синеморцы крови по древнему закону.
— И ты нас сам таковыми назначил. Хоть и вышло не так, как душеньке твоей угодно было, да, вестимо, никакому родству древнюю вражду не одолеть. Верно ли?
Кой леший ополчился он на нее столь крепко, что погубить решил, Василиса не спрашивала. Рассудила, что сам расскажет, коли не совсем дурак. А ежели совсем, так кто ж ему повинен.

Ежели не враг она ему, так боязно представить, что было б, будь врагом. Или нет? Опосля всего, не так уж и боязно?
Что вернее всего было, так это то, что коробило царевну обращение «краса». Тонкою издевкой отдавало да поперек горла вставало. Уж краса, так краса, раскрасавица. Кубок серебряный Василиса с варевом взяла, да травяного зелья отхлебнула. Только вместо того, чтоб следить, как бы тонкий рукав не сполз и «красы» не показал, напротив, рукав с красных узоров на белой длани стряхнула. Пущай любуется на красу. Но быстро о своем малодушном уязвлении забыла, едва заслышав речи о батюшке. На мгновение замерла, а после усмехнулась недоверчиво:
— Что я слышу? Никак отца моего ты в своих несчастьях повинить решил?
Вшегорец баял про расправу — расправа над ними была двадцать лет назад. Славная победа, что и говорить. Сама она не видела всего и не помнила, но во всей полноте оценила став постарше. Царь-батюшка тогда бы много моложе, но в силу уже давно вошел — хлебнули северяне горюшка, ой хлебнули. Князя своего потеряли, а после как свора грязных псов передрались. Так и поделом им. Получили то, чего давно алкали. Колдунство царя тут, конечно, свое место имело, но во первых рядах вовсе не оно стояло, а силища синеморского войска. А тут вона что сказывают, какого-то вшивого смерда он проклясть порешил. Зачем?
— Громкие слова. Под такие слова справные уличения быть должны. Есть они у тебя... селянин?
Ни в какие уличения Василиса, само собой, не поверила бы. Не оттого, что отца за мягкосердечного добряка держала, а оттого, что прозорливость его ведала. Знал бы про зверя лютого — взял бы его под руку свою, негоже таковому исчадию на свободе бегать, не так разве?

Перечислению уличений царевна внимала равнодушно, вкушая виноград и помалкивая. Никакой выгоды отцу проклинать случайного встречного она не видела.
Покопавшись в изрядных закромах памяти, выудила она недостающие звенья в рассказе вшегорца — развернувшуюся двадцать лет назад междоусобицу и причину междоусобицы, на два десятка лет убравшей Вшегорье из внешних политических сношений. Слыхала она про помешавшегося на совете воина, слыхала. А нынче два и два сложить нетрудно было. Однако выгода-то если и была, то царь ею не воспользовался. Зачем устраивать вражду в стане противника, если ты и без оной его победил? Зачем сталкивать воеводства меж собою, и не пойти на север, кусок за куском те земли себе подчиняя? Сама бы она непременно так и поступила бы. И начала бы с воеводства Вышеградского, окончательно укрепив северное государство в безглавии. Но тогда царевне было три лета и мамки-няньки все так же тетешкали ее на руках, а отец лишь робко помышлял о царском воспитании.
Стройные рассуждения царевны поколебало только упоминание лихоземского ведуна, на чем девица малехо подавилась виноградиной.
— Кхэ-кхэм! — откашлялась Василиса и недоверчиво воззрилась на проклятого родича. — Обожди-ка. Верно ли я понимаю, какой-то случайный прохо... лихоземец напел тебе, что во всем виноват синеморский правитель, и ты, ничтоже сумняшеся, побежал рвать горло его дочери? Так? Ну и болван же ты, селянин.
Закрыв лик рукою, она тяжко вздохнула. Две вещи были ясны, как день. Во-первых, дело она имела с конченным остолопом. Во-вторых, сыскать этого лихоземца следовало незамедлительно. Сыскать и... И батюшке отдать. Он-то большой затейник до интересностей в законоуправстве.
— Отец мой не проклинал тебя уже хотя бы потому, что снятое проклятие возвращается к проклявшему. Надо думать, вернись твое безумие к царю, уже бы вся страна синеморская это заметила. Так что обознался ты, добрый молодец.

Болван, как и было сказано. Седмицу-другую назад Василиса бы поднялась, выпрямившись во весь свой не шибко синеморский рост, изобразила бы из себя грозное изваяние, что гласом суровым бичует недомыслие челяди, да только сейчас лишнее движение не впрок шло. И уж точно не в удовольствие. К оконцу без веской причины не подойти, а раньше-то любила она там постоять-подумать, на лукоморские красоты взирая.
Да и ко всему вдобавок, вшегорец убаиваться ее все так же отказывался. Лишнее указание, что болван. Аль и впрямь безумен. Со спятившими спорить себе дороже, что уж тут.
— А, — понимающе кивнула Василиса. — То есть первому встречному, обвеличавшему себя ведуном, ты, селянин, веришь. А мне нет. Ну ясно дело. Что я, право слово, во всем этом понимаю. Куда ж мне до самоназваного ведуна, до безумного изгоя, до выжившего из ума старика с венцом на скорбной главе. Шо с девки взять, окромя косы. К тому же синеморки, от нас же добра не жди. Ну, так и порешим. Отец мой начал, я дело до ума доведу. Голову твою с плеч, будешь Ягушин частокол украшать. Яков, Хотеслав да ты. Как там тебя звать-величать? А то мы, колдуны-колдуньи, такие. Имени ведать не ведаем, но уж как пошли губить-проклинать — никакого спасу нет.
Василиса помнила, что у Яги он назвал себя Волком, но уж теперь-то совсем не верила, что то единственное было именование. Не верила, по-прежнему, и в то, что царь-батюшка мог так бесталанно разыграть всю эту коллизию. Проиграть, ежели точнее. Оттого отмахивалась ото всех вшегорских соображений заранее, хоть и знала, что от обратки Светозар сумел бы уберечься. А вот сумел ли виновник всех бедствий — это вопрос. Недобрый вопрос, потому что ежели нет — то бегает по Тридевятым нечто лихое да безумное, колдовскую силу имеющее, да само собою проклятое. Это помимо того самого Еремы, которого тоже надобно разъяснить. Дела.

— Ты бы начал? — фыркнула царевна. — Ослышалась я, али ловов наших заменить хочешь?
Мысль, что родич усомнился в ее способности учинить добрый розыск лиходея, Василисе в голову не пришла. Дюже крамольная. А вот соображение, что волк может псов заменить... Может статься, и не лишено благоразумения. Кто его знает, вдруг волчий нюх искусней ловшего? Ее-то он на морском берегу сыскал, после купания. Силушка же волчьей пасти и вовсе сомнению не подлежала. Даже если б выжила царевна, осталась бы без руки, а может и без обеих кистей. Только мастерство Цветаны да целительные песни Птицы Жар спасли от совсем уж худого исхода. В большом Василиса была пред ними долгу. Как и волк пред ней. Да еще и вину имел. Вину страшную, ежели древние законы вспомнить. Устав Синеморского государство суть царские измышления. Было право и повыше царской власти, даже здесь, на горе Луки.
— Возмездие... — повторила Василиса. — Вижу, у вас законов старых волки не помнят. Какого воздаяния от меня ждешь? За что винишься? За то, что невинную деву сгубить решил? Эка невидаль. Ты, кровник нежданный, кровь родную пролил. Это раз. Два — плоть человеческую вкусил. Уж не знаю, впервые аль нет, но все же. И три — на царский род посягнуть дерзнул, хоть права и не имел. В старину за такое легло бы проклятие похуже, чем с тобою бывшее все это время. А ты и так изгой, родом своим отверженный. Так ли? Аль нет? Аль вернешься в свои края, к северным родичам?
Вольга молчал. Вестимо, и он разумел, что возвращаться ему некуда. Замолкла и Василиса. Казалось, решение по воздаянию ей принимать. Карать от лица рода. Ан нет. Стоило задуматься, кто мог карать и миловать, чья власть была выше, чем власть царевны, так сразу прояснялся весь узор на полотне. Расцветал серебряным плетением, блестел тонкими да крепкими нитями, словно на лучших синеморских тканях. Яга свой обряд свершила. Миловала волка от его проклятий. Тех, что были, и вестимо тех, что могли бы быть. Желай старуха возмездия, изрекла бы кару сама. А на нет и суда нет. Окромя как едва ль не добровольного искупления ждать, ничего иного царевна была не вправе. Но то могла, истинно так.

Не видела Василиса страха в его глазах, не слышала и тени того в речах. Вестимо, не смыслил волк ничего ни в древних заповедях, ни в устройстве мира. Иначе давно уж убоялся бы. Знать жило Вышегорье в беззаконии и кривой мерзости. А для Синеморья вражда кровных родичей была святотатством. Тут родители стояли за детей, братья-сестры — друг за друга, а старейшие в роду защищали и оберегали всех. Сила рода — то, на чем строили свое царство Лука и его потомки. Да видать, ошиблись все же где-то. Не убереглись. Пересыхал славный род, как горная речка в самый засушливый, знойный месяц. Вот и родственничек сыскался под стать. Проклятый изгой, мертвый для своих. Обрадуется ли такому Светозар? Едва ли. Колдовскую силу батюшка, может статься, ему в достоинство и зачтет, да вот кровь, разбавленная вшегорской, явно не по нраву будет. Какая уж тут дружба. Не поверит ему царь, да и сама Василиса не верит. Не может верить, покуда напоминание о волчьих делах у нее на коже, как зарубки на дереве. Оттого не спешит предложенное принимать.
Но и отвергать — тоже.
Быть может, бесстрашие его — от отчаянья. Нечего бояться тому, кто все потерял. Так не придает ли это новые силы? Не идет ли отчаявшийся на нечто, чего другие и помыслить не могут? На что бы и сам прежде не дерзнул? Идет, все те же «зарубки» тому свидетельство. Так разумно ль будет отпускать его на все четыре стороны, не зная, чем снова его отчаяние обернется? Как да когда всколыхнется вражда вновь? Каких дел колдун натворит? А то и вовсе своею рукою подарить Вшегорью надежду на мир и усиление государства? Воеводин сын — это вам не пахарь какой. Да и зверя она видала. А потому... пускай пред очами остается. Под ее надзором и властью. Хочет службу сослужить, сослужит. Даже если и сам о том не узнает. А коли хочет обмануть ее, так пусть думает, что в том преуспел. Поверила, так и быть, Василиса в его помыслов чистоту. Приняла дружбу, доверилась обещаниям.
— Быть по сему, Вольга, Святославов сын.
Обращение это с трудом ей далось. Помнится, в первую их встречу пытала царевна об имени его истинном, не верила словам. А теперь о нем иначе как о волке и не думалось.
— И чего же ты хочешь? Какую службу служить готов?

Царевна глаз не прятала, на прямой взгляд отвечая с такой же прямотою. Стоящий коленопреклоненно пред ней вшегорец даже, пожалуй, не столько удивлял, сколько тревожил. Старый и грязный, потасканный оборванец был на первый взгляд нелеп, смешон в дорогом убранстве царевниных покоев. Да только второй цеплялся об его лицо, светлые карие глаза, в которых звериная дикость не дремала, а выжидающе замерла.
Общий враг... Эдак что ж лучше-то сближает, чем общие недруги? Вот и их чужая ворожба могла бы сблизить, если бы не... больно много этих не. Однако и пообещал волк ей много, ну да языком молоть — не чаны с вином ворочать. Хорошо изгоем быть, хозяин ты своему слову, захотел — дал, захотел — назад взял. Могла бы царевна удумать заставить его поклясться ей в верности, но ведь все одно, нарушит уже раз проклятый клятву, ежели нужным сочтет. Отчего-то не казалось, что слова да наказание удержать его могут. Делает он что хочет, а пуще всего хочет сейчас сыскать истинного виновника. Ну так что же, чего б не сыскать? Тут их желания совпадают.
Царевна поднялась и тяжелой хромой поступью подошла к нечаянному сподвижнику. Шелестело новое темное платье, струились, текли к полу длинные рукава, прикрывая уродливые отметины на руках — посох царевна не взяла.
— Встань.
Она помнила, что вшегорец ростом выше нее, но все одно смотрела свысока. Скорее по привычке, правда, чем по истинному высокомерию, хотя б последним и не обделена была. Только сейчас не до него было, царевна любым своим делом озаботилась, загадки да клубки тайн распутывать взялась. И с какого конца начинать, уже знала. С того самого, предсказательно-площадного.
— Значит, сыщем ворога. Жди нынче пред полуночью.
И после руку протянула.