Солнце уже закатилось за горизонт, догорел закат. Скарбошев сын брел к берегу Смородины, всем своим видом выдавая тяжкие раздумья. Завтра был большой день – как и всем заезжим купцам, нужно было явиться к царю. Обычно Милослав делал вид, что ему все нипочем, излучал уверенность в себе и завтрашнем дне и легкое отношение ко всем делам, но к вечеру накануне того самого дня, когда все торжества отгремели и царь был готов принять вереницу купцов, напряжение давало о себе знать. В такие моменты Милославу хотелось побыть одному. Не нравилось ему, когда люди, особливо служащие ему, видели его в таком тяжком расположении духа.
Плюх – швырнул он камешек в темную рябь Смородины. Все как-то слишком быстро на него свалилось. Мечтал он о Царьграде, всегда мечтал, но не ждал, что все вот так случится. Нет, речь не о тоске по брату или чувстве вины. Речь о том, что еще недавно, он считал, что поедет этим летом, как обычно, в Вышегорье. Все было привычно и устроенно.
Плюх.
Привычность и устроенность – враг успеха. Рано ему еще терять жажду перемен. Это все страх дурацкий. Всего-то – явиться к царю. После Вышегорья-то, чего опасаться.
Плюх.
Пойти не так могло что угодно. Перед синеморским царем Милославу слово держать еще не приходилось. Может он и не думал бы об этом, в себе бы не сомневался, да отец перед отъездом по плечу хлопнул и так и сказал – не оплошай, мол, царь - это тебе не белецкие селюки. Можно и головы лишиться. Или хуже того – вернуться домой ни с чем. Вот на Хвалека можно было положиться.
Плюх.
Швырнул камешек подальше, со злости уж. Говорят, нехорошо это, реку вот так тревожить. Но Милослав, кажется, вообще своего занятия не замечал. Пока мысли в голове роятся, руки делают.

Мечтал Милослав избавиться от пустых тревог, думал уже отправиться к златокудрой жене в объятия, что от сомнений всегда спасали, но не тут-то было. Бледная, холодная девичья рука вдруг коснулась его руки, и душа тут же в пятки ушла. Какой там царь, какой отец. Испуг был скорее от неожиданности, а истинная тревога, предчувствие чего-то лихого завладела сердцем лишь на мгновение. Поднял он глаза и увидел деву невиданной красоты. Белые, точно серебро, волосы, такие же белые ресницы. Только длинные волосы ее наготу и скрывали.
- Ты откуда взялась?
«Кого только не повстречаешь в Царьграде», - подумал он.  Вспомнить любимые с детства страшилки не успел, да и едва ли вспомнил бы – казалось, страхам Темнолесья нет места здесь, у самых стен Царьграда.
Перехватило у Милослава дух, голова совершенно пустой сделалась. И легкой. Глаз от девы отвести он не мог. Ничего больше и не существовало, только очи ее светлые и негромкое, убаюкивающее пение. Вела девица его куда-то, он и сам не видел куда. Просто шел, завороженный. А ноги, меж тем, уже в Смородине намочил.
- Ой, - только и молвил, от щекотки посмеиваясь, да не шибко рьяно изворачиваясь. Сам к ней руки тянул, да все как во сне было – не поймать. То сзади девка оказывалась, то справа, то слева. Играла с ним, знамо дело. Щекотала, да песни, что в самое сердце шли, пела.

Странные у этой девки забавы были – только и знала, что петь да щекотать, но Милославу про то не было времени думать. Только и знал, что ржать похлеще коня. А щекотка – дело такое, чем больше щекочут, тем щекотнее становится. Вот Милка в какой-то миг потерял вкус к происходящему. Что было забавой, усладой истерзанному тревогами сердцу, становилось мукой. Пальцы ее, кажется, под самые ребра шли, мочи уже не было. Воздуха не хватало. И не поймешь, то ли слезы на глазах, то ли вода, что по грудь уже дошла. Да не мог Милослав ничего поделать. Ни уйти, ни слова поперек сказать. Хохотал, силы теряя.
А потом – хлобысь – и все прекратилось. Обдало брызгами воды и ржанием – конским, не его. Милка от неожиданности назад отпрянул, да под воду с макушкой ушел – равновесие в воде потерял. Вынырнул, задыхаясь, глаза продрал и Лютославу, тщетно пытающуюся урезонить кобылку, увидал. Та совсем разум от страха потеряла, видать. Милослав тоже, признаться, струхнул. Сновала меж ними с супружницей сияющая в лунном свете белая девка, весело хохоча. И было то ли в облике ее, то ли в звуке смеха что-то такое, что сразу было понятно – нечисть. Не обычный она человек, это точно, хоть разглядеть ее в таком неистовом движении и было сложно. И опять, куда бы ни дернулся Милослав, там серебряным вихрем заливающаяся смехом девка крутилась. Взбесившейся кобыле под копыта может и глупо было соваться, да  все одно пытался Милка к Люте пробиться. Не выходило.
- Етицкая сила! – в сердцах проорал Милослав, едва продышался. – Злата!
И давай к берегу грести, или хотя бы туда,  где помельче, где будет легче мавку обойти. По правде говоря, хотелось ему улепетывать куда подальше отсюда, но кто знает, вдруг утопнет Лютослава?  Ничего героического в Милке отродясь не было, да сбежать, жену в реке с мавкой оставив, было будто против самой природы пойти. Жаль в воде он был не так удал, как белая дева – неловко хлопал длинными ручищами по воде, то и дело оступаясь на илистом дне.

Отредактировано Милослав (07.03.2016 16:14:32)

А Вечернице дела не было ни до кобылы, ни до всадницы, ни до недотопленного мужика, что сейчас смешно барахтался да старался пройти мимо неё. Мавке было весело, мавка хотела вертеться вихрем да хохотать, и до переживаний живых ей не было дела.

- Ух, соломенный дух! – задорно да лихо прокричала нечистая, пролетая между двумя, и кружась в танце под луной. Она чувствовала, что оба её боятся, и от этого становилось ещё веселее.

Но девка-всадница нарушила идиллию.

Вечерница остановилась, подпрыгнула на месте и перестала хохотать. Схватив за шиворот мужика, показала на него пальцем:

- Он, что ли, твой муж?

Отпустила и захохотала, снова пролетев вихрем.

- А ведь как послушно шёл за мной. И только меня и видел! И не думал о тебе совсем; все они такие, все, сначала добрые речи говорят да милуют, а потом забывают – в омут их, в омут, - злобно заговорила Вечерница, вспоминая свою любовь поруганную да отвергнутую, - вода всё примет, вода всё смоет, - напевно заговорила она, - вода к тебе руки свои холодные протянет и обнимет, и косы твои ряской увенчает, и убаюкает, и сердце успокоит… В омут, в омут! Ты, девка, красивая, да только что той красы, если вода всё забирает и уносит…

Что-то жуткое было в напеве белой девицы, неземное, чужое, навье. Но серьёзна она была недолго – снова заухала да взлетела ураганом, снова перепугала кобылу. Девку  рыжую губить Вечерница не хотела, на девок она не держала сердца, но утопить мужика – это же первое дело, как его отпустить живым? Непорядок.

Не подвела чуйка, ой не подвела – мавка, видать, разобиделась. А что, хоть и мертвая, а девка, по-другому надо было с ней, да поздно уж было что-то менять. Разве что  выбираться поскорее из воды, времени гадать пойдет ли нечистая сила за ним на сушу не было. Просто кровь в жилах стыла – то ли со страху, то ли вода такая холодная.
Но не успел Милка спастись – в тонкой девичьей руке, кажется, сила богатырская крылась. Схватила она его за шиворот – и в воду, как кутенка новорожденного. Милослав хотел было что-то воскликнуть, да едва водой не захлебнулся. Что происходило дальше он не знал, только руками махал, извивался, высвободиться пытаясь, вынырнуть хоть на миг, хоть чуточку воздуха глотнуть, да не тут-то было. С нечистью надо знать как бороться, а Милка тому не был научен. Надо было больше стариков с их вечными байками слушать, да про леса темные, а не львов золотых. Знал бы где падать – соломки бы подстелил.
Заплясали красные круги перед глазами, сердце в ушах клокотало. Все вода смоет, все унесет. К чему сопротивляться?  Милослав и не сопротивлялся больше, лишь один, последний, вдох откладывал что было мочи. А потом мавка его просто взяла и отпустила. Оттолкнулся ногами от илистого дна и вынырнул, шумно глотая воздух да отплевываясь. Ничего не видя и не слыша, барахтаясь в воде, будто снова ему шесть, а Хвалек плавать его учит. Только Хвалека спустя лета из воды выудили, и был он мертвее мертвого, а Милка еще побарахтается. И он барахтался, пока не выполз на скользкий берег. Только встать сил уж не было – сам себе таким неподъемно тяжелым казался, что только и смог перевернуться на спину да жадно, словно выброшенная на берег рыба, дышать. В нескольких шагах от него примерно тем же занималась Лютослава, что не могло не радовать. А перед ней дева бледная сидела. Тут Милослав и притих, с жены глаз не спуская. Видавшего Вышегорье Милослава еще никогда в жизни такой лютый страх не сковывал.

Отредактировано Милослав (21.04.2016 16:59:15)

Мавка горестно вздохнула, подперев голову рукой, и томным русалочьим взглядом повела в сторону отплевывающегося от воды мужика, которому несказанно повезло выплыть из Смородины. Судьба, видно, у него другая; в судьбу Вечерница верила. Раз не утоп, брошенный на произвол провидения, то, значится, не суждено. А жаль. Неплохой бы получился утопленник, симпатичный да ладный, можно было бы ему в волосы ряску завить… Ну да ладно. Жаль девку златовласую все-таки.

- Му-уж, - протянула мавка с толикой зависти. Сама-то замужем так и не побывала, хотя в свое время ужасно этого хотела. Собственно, именно потому в омут и кинулась, потому тут и сидит, вся белая да мертвая. А этот еще и добрый да заботливый, если верить его жене. Чувствовала Вечерница, что та правду говорит и от чистого сердца, поэтому махнула рукой и встала на ноги, отходя от парочки, пытающейся отдышаться и выкашливающей воду.

- Живите, - сказала Вечерница с тоской палача, который наточил топор и узнал о помиловании заключенного. Пожала бледными плечами, взглянула на луну, что в небесах торчала желтым полукругом, крутнулась на месте и прыгнула в воду – только что тут девица стояла, ан и нет девицы; вода унесла. Может, и вовсе привиделась она женатой паре – и не такое случается в лунные ночи у рек Смородины.